ГЛАВА X

На следующее утро Бэш, один из индейцев Джекоба Уэлза, разбудил Корлисса довольно поздно. Он принес маленькую записку от Фроны, в которой она просила инженера при первой возможности навестить ее. Ничего больше в записке не было. Он долго раздумывал над нею. Что Фрона хочет сказать ему? Она всегда была для него загадкой, а после вчерашнего происшествия он просто не знал, что и думать. Не желает ли она прекратить с ним знакомство, имея к тому весьма веские причины? Или же, воспользовавшись преимуществами своего пола, еще больше его унизить? Холодно и обдуманно высказать ему свое мнение о нем? Или же она будет извиняться за необдуманную резкость, которую позволила себе? В ее записке не было ни раскаяния, ни гнева, ни намека — ничего, кроме официального приглашения.

Он отправился к ней поздним утром в довольно неопределенном настроении. Но чувство собственного достоинства не покинуло его, и он решил держаться так, чтобы ничем не связывать себя. Он выжидал момента, когда она проявит свое отношение к происшедшему. Но она, не таясь, без обиняков, подошла к делу с той свойственной ей прямотой, которой он всегда восхищался. Стоило ему взглянуть ей в лицо и почувствовать ее руку в своей руке, чтобы понять, что все опять хорошо, хотя она еще не успела произнести ни одного слова.

— Я рада, что вы пришли, — начала она. — Я не могла успокоиться, не увидев вас и не сказав, как мне стыдно за вчерашнее.

— Ну, ну, совсем не так страшно! — Они все еще стояли. Он сделал шаг к ней. — Уверяю вас, я ценю ваше отношение к этому. Теоретически оно заслуживает всякой похвалы, но все же я откровенно должен сказать, что в вашем поведении было много… много такого… такого, против чего можно было бы возразить с точки зрения светских приличий. К сожалению, мы не можем их игнорировать. Но, по моему мнению, вы не сделали чего-либо, чтобы сердиться на себя.

— Это очень мило с вашей стороны! — воскликнула она снисходительно. — Но это неправда, и вы сами знаете, что это так. Вы знаете, что вы поступили, как сочли нужным, вы знаете, что я обидела вас, оскорбила вас, вы знаете, что я вела себя, как уличная девчонка, и чувствовали ко мне отвращение…

— Нет, нет. — Он поднял руку, как бы для того, чтобы защитить ее от тех ударов, которые она сама себе наносила.

— Да, да. И у меня есть все основания стыдиться. В свое оправдание я могу сказать только следующее: мне было очень жаль эту женщину, так жаль, что я готова была расплакаться. Тогда появились вы, — и вы знаете, что вы сделали, — и жалость к ней заставила меня возмутиться вашим поведением — и я разнервничалась, как никогда. Я думаю, что это была истерика. Во всяком случае, я была вне себя. — Мы оба были вне себя.

— Нет, это неправда. Я поступила скверно, но вы были таким же, как сейчас. Но, пожалуйста, садитесь. Вы стоите так, точно ждете новой вспышки, чтобы убежать.

— Ну, не такая уж вы страшная, — засмеялся он, поворачивая стул таким образом, чтобы свет падал ей в лицо.

— А вы не такой уж трус. Впрочем, вчера я, по-видимому, была очень страшная. Я… ведь почти ударила вас. И вы вели себя очень мужественно, когда хлыст взвился над вами. Вы даже не подняли руки, чтобы защитить себя.

— Я замечаю, что собаки, которых вы бьете, тем не менее лижут вам руки и хотят, чтобы вы их приласкали. — Значит? — смело спросила она. — Поживем — увидим, — вывернулся он. — И несмотря на все, вы меня прощаете?

— Я надеюсь, что и вы меня простите. — Тогда я довольна, хотя вы не сделали ничего такого, за что нужно было бы вас прощать. Вы действовали, .руководствуясь вашими взглядами, а я— своими, и они мне представляются более терпимыми. Теперь я понимаю, — воскликнула она, радостно хлопая в ладоши. — Я совсем не сердилась на вас вчера и совсем не обращалась с вами грубо и не оскорбляла вас. Все это относилось не к вам лично. Вы просто представляли собою то общество, которое вызвало мое негодование и гнев, и, как представитель его, вы приняли на себя главный удар. Не так ли?

— Понимаю. Все это очень умно. Тем самым вы избегаете обвинения в том, что вчера плохо обошлись со мной. Но сегодня вы это повторяете снова, несправедливо делая из меня ограниченного, низкого и презренного человека. Лишь несколько минут назад я сказал вам, что теоретически ваш поступок не заслуживает упрека. Но уж если мы заговорили о светских приличиях, то это не совсем так.

— Вы не понимаете меня, Вэнс. Послушайте! — Ее рука легла на его руку, и он с удовлетворением стал слушать. — Я всегда полагала, что все существующее справедливо. И, хотя я и сожалею, в этом я подчиняюсь мудрости общества, потому что так уж устроен человек. Но это я делаю только в обществе. Вне его я смотрю на эти вещи иначе. И почему бы мне не смотреть на них иначе? Понимаете ли вы меня? Я нахожу, что вы виноваты. Вчера, когда мы встретились у реки, и вы были не согласны со мной. Ваши предрассудки одержали верх, и вы поступили как достойный представитель общества.

— Стало быть, вы проповедуете две истины? — сказал он. — Одну для избранных, другую для толпы? Вы хотите быть демократкой в теории и аристократкой на практике? Во всяком случае все, что вы говорите, звучит в высшей степени лицемерно.

— Я думаю, что, вероятно, сейчас вы скажете, что все люди родились свободными и равными, с целой кучей природных прав. Вот вы собираетесь взять на работу Дэла Бишопа. Почему же он должен это делать? Как вы можете позволить это? Где тут равенство и свобода?

— Нет, — возразил он. — Мне придется внести некоторые поправки в вопросы равенства и свободы.

— И если вы их внесете, то вы пропали! — воскликнула она. — Потому что тогда вы станете придерживаться моих взглядов и увидите, что я уж вовсе не такая лицемерка. Но «е будем углубляться в дебри диалектики. Я хочу знать все. Расскажите мне про эту женщину.

— Не особенно подходящая тема, — возразил Корлисс.

— Но я хочу знать. — Вряд ли это вам будет полезно. Фрона нетерпеливо топнула ногой и посмотрела на него. — Она очень, очень красива, — сказала она. — Вы не находите?

— Чертовски красива. — Да, красива, — настаивала она. — Пусть будет так. Но она столь же жестока, зла и неисправима, сколь прекрасна.

— Однако, когда я встретила ее на дороге, у нее было мягкое выражение лица, и в глазах стояли слезы. Я думаю, что с женской прозорливостью увидела ту сторону ее характера, которая нам незнакома. Мне это было так ясно, что, когда вы подошли, я была слепа ко всему, что не относилось к ней. О, какая жалость! Какая жалость! Она ведь такая же женщина, как я, и можно не сомневаться, что между нами очень много общего. Она даже декламировала Браунинга!..

— А на прошлой неделе, — прервал ее Вэнс, — она в один присест выиграла у Джека Дорси на тридцать тысяч золотого песка, у Дорси, чья заявка и так уже заложена и перезаложена! На следующее утро его нашли в снегу, и в барабане его револьвера одно гнездо было пусто.

Не ответив, Фрона подошла к канделябру и сунула палец в огонь. Потом протянула его Корлиссу, чтобы он мог видеть опаленную кожу, и сказала, краснея от гнева:

— Я отвечу иносказательно. Огонь — прекрасная вещь, но я злоупотребляю им, и я наказана.

— Вы забываете, — возразил он, — что огонь слепо повинуется законам природы, а Люсиль свободна. Она сделала то, что хотела.

— Не я забываю, а вы. Ведь Дорси тоже был свободен. Но вы сказали «Люсиль». Это ее имя? Я бы хотела узнать ее поближе. Корлисс вздрогнул.

— Не надо! Мне тяжело, когда вы так говорите. — Но почему?

— Потому что, потому что… — Ну?

— Потому что я очень уважаю женщин. Фрона, вы всегда были откровенны, и я тоже буду откровенным с вами. Мне это тяжело, ибо я всегда уважал вас, ибо я не хочу, чтобы к вам приближалось что-либо нечистое. Когда я увидел вас и эту женщину рядом, я… вам не понять, что я почувствовал в тот момент!

— Нечистое? — Ее губы сжались, но он этого не заметил. Едва уловимый победный огонек зажегся в ее глазах.